Конечно, свирепо преследовать новопоставленного Киевского митрополита или архимандрита возвращенного в лоно Русской церкви древнейшего Киево–Печерского монастыря было не вполне удобно. Церковные отношения с Украиной относились к сфере большой политики. Но патриарх все же имел возможности изрядно насолить Гедеону по своему ведомству — в обход Малороссийского приказа (филиала Посольского ведомства, через который проходили все украинские дела). А уж архиепископ Лазарь Баранович, самолично просивший о передаче Черниговской и Новгород–Северской епархии из состава Киевской митрополии в ведение патриарха Московского, да и архимандрит Варлаам Ясинский, умоливший сделать Печерский монастырь ставропигией Иоакима, по чину были во всей его власти.
Тем не менее Лазарь Баранович не покорялся патриаршей воле дольше всех украинских иерархов, которых Иоаким вынужден был пугать судом Восточных патриархов. И даже простои строитель Заиконоспасского монастыря Сильвестр Медведев, сидючи в келье буквально напротив Никольских ворот Кремля, оставался для патриаршего суда недосягаем. Дело было, разумеется, не в стрельцах и горожанах, охранявших келью Сильвестра: они не смогли бы помешать ни церковному осуждению, ни аресту, будь на то дан указ властей. Проблема Иоакима была в позиции правительства, ясно выраженной царевной Софьей, когда она лично обещала «не выдать» ученого старца и отказалась отпустить его «со службы» (так!), пока князь Голицын (и она сама) находятся у власти.
Но ведь патриарх, напомнит нам читатель, мог отлучить от церковного причастия саму Софью, Голицына и их правительство; да хоть всю страну! Хотя верный Евфимий Чудовский при жизни своего покровителя еще не приступил к огромному труду по переводу комментированной «Кормчей книги» (свода церковных законов и правил) [471], Иоаким ведал, что имеет право запрещать и прощать без различия званий, а главное — может это себе позволить.
Игнатий Римский–Корсаков поведал в письме Афанасию Холмогорскому, что перед смертью патриарха царевна Софья, пребывавшая тогда в негласной ссылке в Новодевичьем монастыре, прислала к одру Иоакима престарелого и добродетельного царского духовника Маркела, протопопа Благовещенского собора. Тот просил подать прощение «благоверной царевне и великой княжне Софии Алексеевне, которую святейший, за некоторых человек противящихся Церкви якобы заступающуюся, от причащения отлучил. Видев же святейший, — продолжает Игнатий, — покорение ее ко святой Церкви, и разумев, что неповинна была в том, простил ее и разрешение подал».
Явился с прошением к одру патриарха и боярин Кирилл Полуэктович Нарышкин, отец царицы Натальи Кирилловны, насильно постриженный в монахи восставшими в 1682 г. и «запрещенный» за то, что «самовластно» сложил с себя монашеское одеяние. Иоаким «пришел в умиление», обнял своего старого друга, «простил его и подал ему разрешение и благословение христианства и сожительства его супружеского; подал же благословение и всему дому его о Христе» [472]. Прощение было душеспасительным, а разрешение излишне щедрым; глядящему в глаза смерти старцу Кириллу (1623—1691) было не до супружества.
Великий ритор Игнатий слова не произносил случайно и выделил два прощения и разрешения из упомянутого в письме к Афанасию «множества» не зря. Нарышкин был пострижеником близкого Афанасию Кирилло–Белозерского монастыря; Софью Римский–Корсаков буквально в момент ее свержения уподоблял Премудрости Божией в сочинении, списанном для себя Холмогорским архиепископом. Для нас важнее иное; оба нелицеприятно отлученных не обладали политической властью (ни в момент кары, ни при прощении, хотя расположение патриарха к представителю победивших Нарышкиных было явным).
Игнатий, сочинявший письмо как элемент Жития Иоакима, показал, что патриарх был суров, но справедлив. Мы можем констатировать, что широчайшие права, реализуясь в возможностях архипастыря, оставались строго в рамках его представлений о чиноначалии, где независимая в своей области власть духовная составляла неотъемлемую часть более общей (и, следовательно, высшей) власти государственной.
Несомненно, Иоаким, к примеру, мог воспрепятствовать своему другу Игнатию Римскому–Корсакову произносить пламенные речи перед войсками, отправляющимися в поход. С политической точки зрения выступления Игнатия были прямым противодействием патриарху. В свою очередь, и Иоаким не ограничился своей речью к командному составу армии в Успенском соборе. Выражая откровенную ненависть к «варварам магометанам», называя их «свиньями» и т. п., Иоаким в проповедях постоянно акцентировал внимание на «страстях» войны, описанных заметно ярче вялого подтверждения необходимости вступить в сражение с «агарянами».
Патриарх не считал возможным прямо обличить политику правительства перед лицом всего двора, собравшегося на торжественные проводы своих родичей в поход; иное дело — содержание церковных проповедей архипастыря. В «Разсуждении о общении с проклятыми» Иоаким под угрозой отлучения запрещал воинам не только «дружество имети» со своими разноплеменными сослуживцами–иноверцами, но и говорить с ними, есть вместе, даже омывать и хоронить их тела.
Своей проповедью на текст двадцатой главы Пятой книги Моисеевой патриарх сеял в армии рознь, подстрекал православных воинов против иноверных собратьев по оружию.
Патриарх утверждал, что наемные специалисты — «люди мнимые вымышленники и в ратех храбрые, а верою еретики и христианской вере противники и ругатели явные — не помощь ни в чем». Их присутствие в войсках предвещает поражение, от которого не спасет надежда «на сильных царей, и непобедимых кесарей, и князей» — на них «надежда полагаться не может, потому что люди они, в них же нет спасения». Слушатели архипастырских проповедей могли уловить, что успех похода не слишком обрадовал бы патриарха.
С помощью патриарха разошлась в 1689 г. и молва о поражении II Крымского похода. Не без удовлетворения коснулся этих ударов по правительству регентства Иоаким в своем Завещании: «Как и нынешних лет, в Крымские походы, когда на крымских татар российские царские полки ходили, аз смиренный о всем вышеписанном… говорил не обинуяся, учил, и молил, и доносил начальствующим с молением и письменно, чтобы еретикам–иноверцам над христианами в полках начальниками не быть. И меня благородная государыня царевна София Алексеевна в том послушать тогда не изволила; также и князь Василий Голицын, вождь бывший в те походы царского пресветлого величества премногих полков, не сотворил сего, — и что содеяв лось в полках, каковы поступки были, многим зримо было и всем ведомо» [473].
Но вот перед нами официальные послания, которыми патриарх, по давнему обычаю архипастырей, удостаивал «нашей мерности возлюбленных во Господе сынов» — воевод, участвовавших в I и II Крымских походах [474]. Обращаясь 10 апреля 1687 г. к главнокомандующему князю В. В. Голицыну (которого, по патриаршей проповеди, следовало за политику свободы вероисповедания «остановить и казнить»), Иоаким как ни в чем не бывало шлет ему благословение и благопожелания. Заодно патриарх выражает надежду, что князь позаботится об ушедших с ним в поход «сущих нашей мерности по крови ближних» (родном брате, двух племянниках Иоакима и других представителей рода Савеловых).
6 мая 1687 г. особыми благословенными грамотами патриарха были осчастливлены все высшие командиры действующей армии: кн. В. В. Голицын, кн. К. О. Щербатов, В. А. Змеев, А. С. Шеин, кн. В. Д. Долгоруков и гетман И. Самойлович. Обращаясь к Голицыну, Иоаким (а если быть точным — автор его посланий Карион Истомин), хоть и не в таких сильных выражениях, как Игнатий Римский–Корсаков, выражает надежду, что «отпущенные» в поход с полками святыни, вкупе с молитвами духовенства, обеспечат воинству «на врагов христианских победу и одоление… благочестивым же нашим самодержавным царем государем мир и тишину, царства же расширение и охранение всея державы их».
Посылая в армию свежий тираж «Службы о вспоможении христианскому воинству и освобождении пленных из неволи агарянской», Иоаким сообщал Голицыну, что «заповедал» творить новоотпечатанные молитвы по всем храмам России. В грамоте Щербатову патриарх, вполне в духе Игнатия, восклицал: «Господь… зловерных же и проклятых иноплеменников державною и всесильною рукою да победит и истребит от земли нечестивую память их!». Каждому полководцу разными словами выражалось одно пожелание (цитирую по грамоте Долгорукову): «твоему благородию и всему с тобою царского величества… православному воинству, пошедшему против злых неприятелей и гонителей православной веры исмаильских людей, проклятых агарян, желаем здравия, и спасения, и всякого сохранства на многая лета»; мужественным и молящимся ратоборцам Бог «победу сотворит».
